Дмитрий Мережковский - биография

Биография

МЕРЕЖКОВСКИЙ, ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ (1865–1941) – русский прозаик, поэт, литературный критик, переводчик, религиозный мыслитель. Родился 2 (14) августа 1865 в Петербурге в семье крупного чиновника – столоначальника при императорском дворе, действительного тайного советника.

«Мережковский при всей огромности дарования нигде недовоплощен: не до конца большой художник, не до конца проницательный критик, не до конца богослов, не до конца историк, не до конца философ» – это высказывание А.Белого точно схватывает сущность жизненной и творческой драмы одного из создателей той блистательной и болезненной эпохи в истории русской культуры, которую ныне привычно именуют «серебряным веком». Эпоха никогда не забывала о своем «отце-основателе», но честь ему неизменно воздавала с холодностью и оговорками. Безусловная слава Мережковского-писателя и мыслителя, яркого критика и публициста всегда оставалась двусмысленной и «недовоплощенной».

Известности у массовой аудитории Мережковский добился еще в 1880-е годы. К 1914 он уже автор 24-томного собрания сочинений, которое немедленно воцарилось на полках едва ли не каждой библиотеки России. «О Мережковском, пожалуй, все последние десять лет говорят: «наш уважаемый», «наш известный»», – констатировал еще в начале 1910-х годах литератор А.Измайлов. Мережковского очень много читали, выход едва ли не каждой его книги становился событием – но его никогда не «любили». Его проза, насыщенная культурными аллюзиями, мифологическими подтекстами и интеллектуальными конструкциями, стилистически и формально оказывалась вполне общедоступной, а порой и доходила до границы словесности сугубо массовой. Однако при этом художественный мир писателя всегда оставался закрытым, герметичным для непосвященного большинства.

Формальным признанием имя Мережковского обделено не было. В 1900-е годы его кандидатуру выдвигали в члены Академии наук – но, в отличие от Чехова и Бунина, не избрали. На протяжении 1920–1930-х годов Мережковского неоднократно выдвигали на Нобелевскую премию по литературе – но премию в 1933 получил опять же Бунин, а Мережковский довольствовался лишь почетной ролью номинанта.

Современники отдавали должное и широте его творческого дара, и культурному стремлению (начиная с подготовленных в 1890-е годы критических очерков и переводов древнегреческих трагиков – и вплоть до самых последних работ) преодолеть средостение между «своим» и «чужим», представить мировую литературу без разделения на русскую и западноевропейскую. Стилистика прозы Мережковского, не грозившая трудностями при переводе, дополнительно способствовала популярности писателя на Западе. В начале века в Европе его имя произносилось среди первых литераторов эпохи на равных с именем Чехова. Исторические романы Мережковского в 1900–1930-е годы можно было найти в разных переводах во всех книжных магазинах «старого» и «нового» света. Но характерно: когда литературный обозреватель английской газеты «Daily Telegraph» в 1904 назвал Мережковского «достойным наследником Толстого и Достоевского», именно русская критика удивительно единодушно восстала против подобного «святотатства» и заставила писателя публично откреститься от похвал такого рода.

Мережковский был младшим сыном в семье, имевшей девять детей. С ранних лет ему довелось ощутить отчужденность от отца, от братьев и сверстников, сродниться с чувством одиночества, которое находило сокровенную отраду в поэзии уединения среди болотистых рощ и прудов наводненного тенями прошлого елагинского парка. Духовное становление Мережковского проходило под знаком горячей любви к матери, чей образ воссоздан в автобиографической поэме Старинные октавы (1906). (Психология сыновнего противостояния отцу десятилетия спустя подвергнется сложной интеллектуальной и духовной разработке и войдет сюжетной основой в большинство исторических сочинений Мережковского. Не случайно основатель психоанализа З.Фрейд в книге Леонардо да Винчи признает глубокое влияние Мережковского на свое учение).

Писать стихи Мережковский начал в 13 лет. Когда юноше было 15, отец организовал ему встречу с Ф.М.Достоевским, которому не понравились опыты начинающего стихотворца. «Чтобы хорошо писать, – страдать нужно, страдать!» – эти слова Достоевского еще не раз отзовутся в судьбе писателя, непрестанно обвиняемого в сухом интеллектуализме, холодности, схематизме, «головном» характере творчества, в отрешенности от «живой жизни» во имя культурно-мифологических «химер».

В 1883 Мережковский поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета, по окончании которого четыре года спустя он окончательно решает посвятить себя исключительно литературному труду.

В январе 1889 Мережковский вступает в брак с З.Н.Гиппиус, будущей крупной писательницей, ставшей на всю жизнь его ближайшим другом, идейным спутником и соучастницей духовных и творческих исканий. Союз Мережковского и Гиппиус, пожалуй, наиболее известный творческий тандем в истории русской культуры «серебряного века». Как свидетельствует супруга писателя, за полвека они не расставались «ни на один день». Современники не имели общего мнения о том, кто в этом союзе был «ведущим», а кто «ведомым», кто, в действительности, генерировал идеи. Ясно, тем не менее, одно: оригинальная религиозно-философская концепция Мережковского есть плод их совместной «духовной работы». З.Н.Гиппиус так оценивала свою идейную близость с мужем: «...случалось мне как бы опережать какую-нибудь идею Д[митрия]С[ергеевича]. Я ее высказывала раньше, чем она же должна была встретиться на его пути. В большинстве случаев он ее тот час же подхватывал (так как она, в сущности, была его же), и у него она уже делалась сразу махровее, принимала как бы тело, а моя роль вот этим высказываем ограничивалась, я тогда следовала за ним».

Свою публичную литературную деятельность Мережковский начал в 1881 как поэт. В начале 1880-х годах он сближается с С.Я.Надсоном, имя которого стало нарицательным для обозначения целого десятилетия в истории русской поэзии эпохи «безвременья». Будущий основоположник русского модернизма отдает дань свойственным надсоновской поэзии нотам «скорбной» гражданственности, сомнений, разочарований в высоких устремлениях, минорной интимности, переходам от декларативной идейности к исповедальным интонациям, от поэтических абстракций к пышной декларативности сравнений. Испытав в университете влияние «духовных вождей» русского студенчества 1880-х, философов-позитивистов Конта, Милля, Спенсера, Мережковский вторит в своей поэзии ходовой народнической идеологии. Тому способствует знакомство с А.Н.Плещеевым и ведущими литераторами-народниками Н.К.Михайловским и Г.И.Успенским, благодаря которым ему открывается путь на страницы «толстых» журналов.

Однако уже с этого момента начинается раздвоение, характерное для личности и творчества писателя. Оно будет порождать «метафизические противопоставления», метания из одной крайности в другую, желание примирить антихристианский нигилизм Ф.Ницше с наследуемыми у Вл.Соловьева чаяниями Вселенской Церкви, тяжеловесный художественный язык «восьмидесятничества» и мистические откровения «конца века».

Уже в первой книге Мережковского, принесшей ему известность, – Стихотворения (1883–1887) (1888) – намечен пересмотр народнических заветов: Напрасно я хотел всю жизнь отдать народу: / Я слишком слаб; в душе – ни веры, ни огня....

Окончательный перелом в сознании и творчестве Мережковского приходится на 1892. Именно тогда происходит поворот к религиозному миросозерцанию и ощущению мистической тайны бытия. С этого момента Мережковский становится последовательным борцом с позитивизмом и материализмом.

Прежде всего этот перелом запечатлен в книге стихов с программным для зарождающейся модернистской эпохи названием – Символы. (Песни и поэмы) (1892) – и в лекции О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. Эта лекция, изданная в том же году отдельной книгой, была воспринята как манифест нового литературного движения. Мережковский обозначает здесь три составляющие нового искусства: мистическое содержание, символы и «расширение художественной впечатлительности». И хотя подобное эстетическое задание отличалось некоторой размытостью, носители заступающей на историческую сцену символистской эстетики откликнулись на нее – равно как и на новый поэтический голос Мережковского – с подлинным энтузиазмом.

Однако вскоре популярность стихов Мережковского стала оцениваться скорее как симптом невзыскательности массового вкуса (примерно так, как более поздняя мода на К. Бальмонта или И.Северянина). Закономерно меняется и характер жанровых предпочтений самого писателя. Отныне на передний план его творчества выходит проза – литературно-критическая, публицистическая и, разумеется, художественная.

Впечатляющее многообразие прозаических сочинений Мережковского цементируется цельной религиозно-философской концепцией, которая постепенно складывается во второй пол. 1890-х, окончательно оформляется в начале 1900-х и просуществует без существенных изменений до последних дней жизни писателя. Этот тип миросозерцания, названный «новым религиозным сознанием» – знамение так называемого культурно-религиозного «ренессанса» на рубеже XIX–XX вв. – в равной степени противостоял и светскому позитивизму, материализму XIX в., и церковной христианской традиции. Вся духовная история человечества мыслится Мережковским как противостояние, антитеза двух начал, двух «бездн» – «бездны плоти» и «бездны духа». «Бездна плоти» воплощена в язычестве, в античном культе героической личности – в «человекобожестве», пренебрегающем «духом». «Бездна духа» – в историческом христианстве, в аскетизме, пренебрегающем «плотью». Оба начала несовершенны. Необходима подлинная «духовная революция» – слияние, синтез двух «бездн», двух «правд». Это слияние возможно, по Мережковскому, лишь в будущей «новой Церкви». Эту церковь Мережковский и Гиппиус именовали церковью «третьего завета». Концепция «третьего завета» была заимствована ими на рубеже 1890–1900-х годов у итальянского еретика XII в. аббата Иоахима Флорского. Согласно этой концепции, «первым заветом» стал «Ветхий Завет» Бога-Отца, «вторым» – «Новый Завет» Бога-Сына, Иисуса Христа, а ныне предстоит явиться «третьему завету» – завету Святого Духа, завету Свободы вослед заветам Закона и Благодати. Так исполнится сокровенная Тайна Святой Троицы и, соответственно, исторический процесс достигнет свой цели, время будет исчерпано, и настанут «новое небо и новая земля» обетованного в Апокалипсисе, библейской Книге Откровения, тысячелетнего Царства Божия.

Пророком грядущего Царства «третьего завета» и осознавал себя Мережковский. Вся его писательская и общественная деятельность отныне была направлена на проповедование подобных истин. Без осознания этой доктрины невозможно понимание ни его сочинений, ни фактов биографии. Само мышление Мережковского строится по «троичному» закону диалектики: всякое явление действительности должно быть представлено как конфликт тезиса и антитезиса, вершащийся синтезом.

Как человек эпохи символизма, Мережковский всегда оставался «жизнестроителем», носителем идеи «жизнетворчества», не желал признавать никакой грани между «идеями» и «реальностью», всегда стремился воплотить в жизнь литературные и философские сюжеты, а в беллетристике навязать своим историческим персонажам – к примеру, византийскому императору Юлиану Отступнику и Леонардо да Винчи, Петру I и его сыну царевичу Алексею, Наполеону и Данте – те мысли и поступки, которые соответствовали бы не «исторической правде» («мелкой» и «неистинной», по Мережковскому), а той символической роли, которая «полагается» им по законам его собственного религиозного мифа «третьего завета».

С целью проповеди своих идей Мережковский и Гиппиус вошли в 1901 в число инициаторов Петербургских религиозно-философских собраний. Эти Собрания знаменовали собой первый в русской истории послепетровской эпохи опыт неформальной встречи светской «богоискательской» интеллигенции и представителей «официальной» Русской Церкви. С целью издания протоколов Собраний Мережковские в 1902 основывают специальное издание – журнал «Новый путь». Собрания еще раз выявили неготовность сторон (и в первую очередь – интеллигенции) слышать своих оппонентов, трагический конфликт светского и церковного «языков», существующих как бы в параллельных реальностях и неспособных пересечься. Диалог естественным образом себя изжил. И когда по решению обер-прокурора Св.Синода К.Победоносцева в 1903 Собрания были закрыты, это практически не вызвало возражений.

Мережковские решают переориентировать религиозное «творчество» со сферы внешней, публичной проповеди, на сферу внутреннюю, «таинственно-мистическую». После закрытия Собраний они создают свою «домашнюю церковь», разрабатывают особый чин «литургии» и прочих «священнодействий». Это должно было стать зерном, из которого вскоре произрастет древо новой «церкви» «Святого Духа».

Вслед за Вл.Соловьевым и одновременно с В.Розановым Мережковский заявил о себе как о пионере религиозно-философского подхода к анализу литературы, вошел в число наиболее активных и читаемых символистских критиков. Он сделал очень много для формирования символистского образа классической традиции. Вершинные достижения Мережковского-критика – к примеру, книга статей о русских и зарубежных писателях Вечные спутники (1897), трактаты Л.Толстой и Достоевский (1901–1902) и Судьба Гоголя (1903) – воспринимались как ярчайшие литературные события и заметно повлияли на критику и литературоведение XX века. Фигуры классических авторов извлекались здесь из тенденциозного общественно-исторического контекста и подавались по законам «аристократической», субъективно-психологической критики как вневременные «кормчие звезды» человечества, универсальные символы, запечатлевшие в своем творчестве вечные законы духа (Л.Толстой – «тайновидец плоти», его антипод – Достоевский, «тайновидец духа» и т.д.).

С середины 1890-х Мережковский начал движение к крупной исторической прозе. Своеобразной лабораторией будущих исторических романов стали написанные в 1895–1897 «новеллы XV века», в которых писатель одним из первых в русской литературе использовал прием сквозной стилизации, создал произведения, целиком соответствующие по форме изображавшейся в них эпохе.

Но в литературу Мережковский вошел прежде всего как создатель новаторского типа исторического романа, особой вариации мировоззренческого «романа мысли». В научной литературе такой роман называют обычно историософским (то есть, романом не об истории, а о философии истории).

Первым и наиболее удачным опытом подобного рода стала романная трилогия Христос и Антихрист (1895–1896) – история жизни апологета язычества византийского императора IV в. Юлиана; Воскресшие боги. (Леонардо да Винчи) (1901) – о великом итальянском художнике и ученом эпохи Возрождения; Антихрист. Петр и Алексей (1904–1905) – о Петре I и его сыне). Главные герои этих романов под масками исторических деятелей воплощают почти «космическую» борьбу вечно противостоящих в истории универсальных начал – тех же языческой, «антихристовой» «бездны плоти» и «христовой» «бездны духа», «извращенной» аскетизмом исторического христианства. Все происходящее так или иначе воспроизводит этот индивидуальный миф Мережковского. Герои здесь исключительно бьются над поиском «последних истин». При этом вырабатывается и особый тип романной поэтики, техники его построения: огромную роль играют символические лейтмотивы, игра цитатами из реальных исторических памятников, перемешанных с псевдоцитатами (т.е. авторскими стилизациями «под памятники»). Сознательный отказ от историко-психологического правдоподобия в изображении деятелей прошлого здесь как бы компенсируется «археологической» дотошностью в подаче исторических деталей внешней обстановки, «костюмной» декоративностью и верностью летописным документам.

Практически так же будут выстроены и последующие циклы исторической прозы Мережковского: трилогия о русской истории (пьеса Павел I (1908), романы Александр Первый (1911–1913) и 14 декабря (1918)) и созданная уже в эмиграции дилогия о «прообразах» христианства в древнем Египте, прозревающем из толщи веков будущую истину «третьего завета» (два романа: Рождение богов. Тутанкамон на Крите (1924) и Мессия (1926–1927)).

Мережковский дал литературе модернизма образец романного цикла как особой повествовательной формы и способствовал становлению того типа экспериментального романа, который отзовется в лучших произведениях А.Белого, Ремизова, а в Европе – Дж.Джойса и Томаса Манна.

Именно благодаря Мережковскому с 1900-х существенно меняется статус исторического романа. Наследие Мережковского отразилось в романистике В.Брюсова, А.Толстого, М.Булгакова, М.Алданова.

В 1906 деятельность правительства по искоренению последствий русской революции 1905 вынудила Мережковских отправиться в «первую», более чем двухлетнюю, парижскую эмиграцию. В Париже супруги предпринимают тщетные усилия по вербовке новых членов своей «церкви» и сближаются с видными эсерами (членами партии социалистов-революционеров) – в том числе Б.Савинковым, чьи террористические методы после октябрьской революции 1917 они станут активно пропагандировать как действенное средство антикоммунистической борьбы.

Позиция Мережковского по поводу событий 1905–1906 отразилась в статье Грядущий хам (1905), в которой он предостерег общество от недооценки мощных сил, препятствующих религиозному и социальному освобождению. По Мережковскому, интеллигенции, воплощающей «живой дух России», противостоят силы «духовного рабства и хамства, питаемые стихией мещанства, безличности, серединности и пошлости». Здесь писатель предвосхищает большевистскую личину «грядущего хамства, идущего снизу – хулиганства, босячества, черной сотни».

В ряде публикаций 1906–1908 (в том числе сборниках статей Царь и революция (изд. по-франц. в 1907) и Не мир, но меч; К будущей критике христианства (1908)) Мережковский выстраивает свою общественно –политическую концепцию революционного мистицизма. С его точки зрения, политической революции в России и мире (а Россия – провозвестник мировых процессов) должна предшествовать «революция духа», согласное приятие русской интеллигенцией «истины» третьего завета – иначе политическая революция обернется торжеством «грядущего хама» и злейшей тиранией. Так идеалы «безбожного» интеллигента-революционера сливаются с чаяниями мистика-«сектанта».

Горячо приветствовав февральскую революцию 1917 и приход к власти Временного правительства, октябрьский переворот Мережковский категорически не принял. Для писателя это событие знаменовало разгул «хамства», воцарение «народа-Зверя», смертельно опасного для всей мировой цивилизации, торжество надмирного зла. Большевизму он противопоставляет заветы «революционной демократии», восходящей к декабристам и хранимые подлинной русской интеллигенцией.

В январе 1920, выехав в прифронтовую зону для «чтения лекций красноармейцам по истории и мифологии древнего Египта», Мережковские тайно перешли приграничную линию фронта и навсегда покинули Россию. Оказавшись в Польше, они развернули активную деятельность по организации антибольшевистской пропаганды и «крестового похода» против Советской России. Потерпев фиаско и не сумев убедить главу польского правительства Ю.Пилсудского отказаться от перемирия с большевиками, Мережковские окончательно переезжают в Париж.

Во Франции из регулярных воскресных собраний эмиграции в доме Мережковских возникает литературно-философское общество «Зеленая лампа» (1927–1939) – один из центров интеллектуальной жизни русского Парижа. Читателям постепенно открывался новый Мережковский. Из его творчества вытеснялась собственно художественная литература, а на передний план выдвигались произведения в жанре религиозно-философского трактата (Тайна трех. Египет и Вавилон (1923); Тайна Запада. Атлантида – Европа (1930), Иисус Неизвестный (1934)) и примыкавшие к ним биографические эссе (Наполеон (1929); Данте (1939)), циклы конца 1930-х –1941 гг. (Лица святых от Иисуса к нам, Реформаторы, Испанские мистики). Здесь в наследованной от Ницше стилистике афоризмов-«заклинаний» проводится все та же философия истории – концепция «трех заветов», но усиливаются апокалиптические предчувствия, углубляется ощущение катастрофичности современного мира, которому грозит участь «новой Атлантиды» (книги Мережковского напрямую перекликаются с пессимистическими идеями знаменитого труда Г.Шпенглера Закат Европы). Все глубже уходит мыслитель в историю, дабы в прошедших веках уловить предчувствия нового «откровения» Св. Духа.

Опасения экспансии со стороны Советской России и стремление найти этому противовесы периодически заставляли Мережковского возлагать надежды на лидеров диктаторского типа. Те «метафизические высоты», с каких Мережковский взирал на фашистских лидеров, зачастую приводили к неразличению «добра» и «зла» в «земной» плоскости, к желанию навязать диктаторам роль «божественных мессий», которым предстоит «святой долг» борьбы с «антихристом» – большевистской опасностью – ради «подготовки» мира к пришествию тысячелетнего «Царства Св. Духа», к воплощению в жизнь утопического проекта писателя. В 1936 Мережковский получает стипендию от правительства Муссолини для работы над книгой о Данте и принимается – как оказалось, вновь безрезультатно – убеждать «дуче» начать «священную войну» с Советской Россией. В одном из писем Мережковского Муссолини встречаются более чем красноречивые слова: «...лучшее из всех свидетельств о Данте, самое правдивое и самое живое – это Вы. Дабы понять Данте, надо им жить, но это возможно только с Вами, в Вас... Ваши души изначально и бесконечно родственны, они предназначены друг для друга самой вечностью. Муссолини в созерцании – это Данте. Данте в действии – это Муссолини..». Возможная победа Гитлера над сталинизмом пугала Мережковского меньше, чем порабощение Европы большевиками. И в 1939 Мережковский выступает по парижскому радио с приветственной речью Гитлеру, в которой он сравнивает «фюрера» с «Жанной д'Арк, призванной спасти мир от власти дьявола.». «Он ощущал себя предтечей грядущего Царства Духа и его главным идеологом... Диктаторы, как Жанна д'Арк, должны были исполнять свою миссию, а Мережковский – давать директивы. Наивно? Конечно, наивно, но в метафизическом плане, где пребывал Мережковский, «наивное» становится мудрым, а «абсурдное» – самым главным и важным; так верил Мережковский», – отмечал в своих воспоминаниях Ю.Терапиано.

И тем не менее русская эмиграция не поняла и не приняла политической позиции Мережковского – писатель был подвергнут бойкоту. Переживший к исходу 1930-х постепенное сокращение круга читателей и умерший в нищете в оккупированном Париже 7 декабря 1941, Мережковский не избег ни многих утопических иллюзий, ни тягот своего века. На его похоронах присутствовало лишь несколько человек, а могильный памятник был поставлен на подаяние французских издателей.

Вадим Полонский

Энциклопедия Кругосвет